В ЖАРКОМ АВГУСТЕ 1946-ГО…
Еще зияли луга и степи провалами окопов и траншей на месте кровавых боев, еще при каждом шорохе ошалело вскакивали с раскаленных от одиночества кроватей юные вдовы, еще мать, получившая похоронку на сына, испуганно-радостно хваталась за сердце при виде почтарки, идущей к ее дому, еще на продуктовые карточки выдавали в сельпо по сотне граммов американского яичного порошка на едока в месяц, еще много чего напоминало, не давало забыть каждодневно и ежеминутно о лихих трех годах, десяти месяцах и восемнадцати днях вчерашней войны, как новая беда, погибельное испытание вновь навалилось на землю русскую, на терпеливый советский народ. Чадный мор, геена огненная, иссушающий зной...
Еще с рассвета, когда в обычное утро от рослой травы пахло свежестью и от полноводной речки тянуло влажным туманом, над селом, над краем неба, где сияла болезненная голубизна, стремительно выныривало солнце, как будто его швырял, подбрасывал, как мячик, в воздух, кто-то чужой и мерзкий, лютый враг всего живого, что росло и пребывало на земле. Никло о дол жито, запекались в колосках чахлые зерна пшеницы, ревели колхозные коровенки, до крови обдиравшие морды о жесткую ость задубелой от жары травы. Столбиками стояли над бесчисленными норами усатые суслики, с неба высматривал добычу зоркий коршун и спрашивал и у степного ковыля, не пора ли им пить, шустрые перепела. Но пить было нечего и негде. Речка, текущая извилистой лентой через все село, так обмелела, что пацаны переходили ее, замочив лишь ступни ног, некогда в самых глубоких местах. Куда-то подевалась студеная вода в колодцах. Бабы отпускали ворот, и бадья, прикованная к цепи, со стуком исчезала в зеве колодца и не плюхалась, как прежде, шумно и весело о поверхность воды, а глухо ударялась во что-то мягкое. Ворот наматывал цепь и наружу появлялись ведра, наполненные зеленой жижей. На питье воду стали брать из речки. Теплую и мутную.
Вечера три кряду, когда наши мамы приходили с полей и ферм, а ребятня сбегалась, кто откуда, но все – домой, чтоб чем-нибудь подхарчиться, по дворам проходили училки. Записывали в первый класс. Тех, кому исполнялось семь. Ребят довоенных. Довоенным был и я. А всего нас набралось аж на три класса, и в каждом по сорок сорванцов. Дети военной поры, мы многое знали и многое умели. Хорошо знали, например, как избавляться от цыпок и чем можно заменить мыло. Знали, из какой травы сварганить съедобное варево и какую тростиночку, росшую в речке, можно выдернуть и высосать из ее корня сладкий и густой, как сироп, сок. Мы умели пасти овец и орудовать серпом. Нянчить младших сестренок и доить коров. Умели, не хныкая, неделю держаться на пяти картофелинах в мундире, макая их в крупную соль и, смакуя, гонять во рту каждую крупинку сахарного крахмала. Мы умели не пугаться, когда сосед Витька, пацан годов на десять-двенадцать постарше нас, выползал на крыльцо, подтягиваясь на руках, заматывал грязными лентами полотна культи своих отрезанных в каком-то фронтовом госпитале ног, срывал с груди ордена, швырял их куда-то в огород и орал на все село, что лучше б его убили, и кому он, такой калека, нужен, и плакал, размазывая по лицу слезы, и выл во весь голос, и бился головой о жесткие доски крыльца. И тогда в хате насупротив отчинялась дверь и в ее проеме возникала вся в черных одеяниях столетняя бабка председателя колхоза, скрюченная от радикулита. Зыркала из-под мрачного платка все еще бодрым оком и предрекала:
- Невиданная напасть идет людям! Несчастья ждите!
Бабка грохала клюкой о порожек и растворялась в полутемном сумраке безоконных сеней. А Витька прекращал скулить, сморкался и тоже изрекал:
- Никого не напугаешь, ведьма! – и манил нас к себе пальцем.
Мы рассаживались вокруг и Витька смотрел в пышущее жаром небо, окидывал взором утонувшую в горячей пыли улицу и говорил:
- И как мы зиму переживем? Картошка сгорела, жито сгорело. Что есть-пить будем? И откуда на нас эта напасть?
И он тыкал рукой в землю пообочь крыльца. В земле зияли бездонные трещины и по бокам их принимали солнечные ванны изумрудные ящерицы. Из трещин, казалось, вот-вот вырвется адское пламя и тогда заполыхает все село и придет конец всему белому свету…
И пламя вырвалось. Но не с низу, из-под земли, а сверху, с небес.
Вечер томил духотой, а ночью небо засверкало молниями. Иссине-черная, набухшая электричеством, надвигалась на село всей своей зловещей тенью громом рыкающая туча. Гроз у нас в то лето особенно боялись. Громоотводов тогда не было, а молнии полосовали землю зигзагами огня так часто, что сплошь и рядом попадали и в соломенные крыши. Подсушенные до стеклянного звона жарким солнцем, они занимались ярким пламенем за секунды…
В хате мама в грозу лампу на зажигала, было светло от молний. Удары грома сотрясали избушку, и, казалось, еще один раскат, и она развалится на части. Мама крестилась и прижимала меня и мою сестренку к себе. И вдруг после очередной вспышки огня ночь за окном озарилась мягким спокойным светом.
- Пожар! – сказала мама. - Дети, без паники!
Она выхватила из-за божницы узелок с документами, накинула на плечи пальтишко. Мы взяли заранее увязанные тючки со своей одеждой и все вместе выскочили на улицу. Горели не мы, горела хата учителей Игошиных. Столб огня, треща и завиваясь, пожирал крышу домика. На землю падали ошметки горящей соломы и ветер, кружа их с ошалелой яростью, гнал вдоль улицы, бросая на крыши хибарок. Заполыхал дом справа, потом слева, от них, как по цепочке, следующий. Горела вся улица. Из окон и дверей вылетали чугунки и сковородки, прялки и тулупы, ухваты и тощие рулоны домотканого полотна. Люди бросались в огонь, чтобы спасти свое добро. Людям надо было жить…
С соседних улиц сбегался народ. С ведрами, лопатами и баграми, - с теми предметами, которые были нарисованы на квадратиках жестянок, прибитых к хатам селян. Кто с чем должен был тушить пожар, - позаботились заранее бойцы сельской пожарной охраны. Примчались на телеге, запряженной двумя звероподобными жеребцами, и сами они, эти бойцы, вчерашние воины. С бочкой воды и помпой. Люди под их команды выстроились цепочкой к речке и с бешенной скоростью передавали ведра друг другу…
Утром у пепелищ, откуда к палящему солнцу поднимались жидкие струйки дыма, сидели на серой траве старики и старухи, мальчишки и девчонки мал мала меньше. Я и мой друг Вовка стояли у закрытого одеялами предмета. Этот предмет еще вчера вечером был инвалидом Красной Армии Витькой Ивановым. Чуть поодаль под таким же одеялом покоились черные останки бабки председателя колхоза…
Примчался на взмыленном жеребце бригадир Костя. В одной руке – кнут, а другой – по самое плечо – нет. Пустой рукав гимнастерки пришпилен булавкой к месту, где на фронте к плечу бригадира был пришит погон. Костя увидел деда Павла, сидящего у пепла своей избы и спросил:
- Чего прохлаждаешься? Тебе есть срочное задание.
- Какое? – встрепенулся дед и боль в его пояснице, мучившая все утро, куда-то отступила, как будто ее и не было.
- А вот какое! – распорядился Костя. - Запрягай быков, будешь возить глину. Известку подвезут, солому доставят, вода и станки будут. Сегодня у нас аврал, сегодня для тебя поля-огороды отменяются. Будем всем миром саман делать. Надо тыщи три-четыре. За месяц он просохнет, а в сентябре-октябре, как уборку завершим, хаты нашим погорельцам слепим. Не в землянках же им жить. С детьми!
- Это верно! – окончательно и твердо встал на ноги дед Павел. – У меня в сарае – он, слава Богу, не сгорел! – станков с десяток наберется. Глину надо брать с Кузькиного оврага. Там она мыльнее. Саман крепче будет.
- Вот за глину и будешь в ответе, - сказал бригадир. - А то, понимаешь, за погорельцев душа болит. Вроде мы и не советские люди. Да и вот еще что… Трудодней за эту работу никаких не будет. Это помощь соседская, без корысти. Да и видишь, лето какое, нету у нас лишних трудодней!
- Да какие уж тут трудодни? - согласился дед. – Совестно за это дело трудодни!
Зиму мы с мамой пережили в новой саманке. Впрочем, как и все, у кого сгорели дома. Зима была голодная, потому что на трудодни колхоз почти ничего не выдал. Все, что росло, спалило солнце. В газете «Правда» и воронежской «Коммуне» появились статьи об ученом Василии Докучаеве и о необходимости защитных лесостепных полос, новой системе земледелия, которая не боялась бы засух. Осенью на каждый класс нашей школы было доведено задание собрать энное количество желудей. Мы собирали их в дубравах мешками. Часть грузили на машины, их отправляли в безлесные районы. Чтоб высадить на месте запланированных лесных полос. Другую часть прихватывали домой. Мама сушила их в печке, толкла в ступке и пекла из желудей лепешки. Ели их за милую душу…
И сейчас стоят в полях вокруг моего родного села квадраты лесных насаждений. Могучие дубы, разлапистые сосны, тенистые кустарники…
Шестьдесят пять лет назад мы, детишки военной поры, сажали здесь желуди и прутики каких-то деревцев, даже не думая о том, что старались не для себя. Для своих сыновей, дочерей и внуков…
Не думали мы тогда и о том, что все в этом мире повторяется и вся людская история, как спираль. То, что было, бесследно не исчезает. Оно, приправленное какими-то иными временными качествами, появляется и проявляется вновь. Это я – о пожарах и погоде лета-2010. Как ни пытались воспитать в русских людях индивидуализм, чувство того, что мы – едины и сильны своей общностью, своим коллективистским духом, осталось. Это о том, что любые беды вовсе и не беды, если с ними бороться не в одиночку, а сообща, всем миром.
Леонид ВИННИКОВ.
31.05.2011, 1249 просмотров.
