КАК ГВАРДИИ ЕФРЕЙТОР ИВАШИН СЕБЕ ПРОТЕЗ СТРОИЛ
Снарядный осколок отсек живую Мишкину ногу вместе с железным кованным стременем, в который был вдет носок изящного хромового сапога гвардии ефрейтора кавалерийской дивизии казачьего генерала Доватора. Дивизия, утопая в обильных снегах, гнала немцев от Москвы, и Мишка уже предвкушал, как он, отважный боец победоносной рабоче-крестьянской Красной Армии, гордо сбив на затылок краснозвездный треух и пламенея огненным башлыком чекменя, появится у родной хаты в Старой Криуше и сбегутся туда со всех улиц крепконогие девчата и будут спрашивать друг дружку:
- Хто ж це такий? Что за хлопец? - А он скажет, глядя поверх русых, рыжих и черных девичьих голов:
- Прибыл победителем. Фашизм разгромлен. К сему орденоносец Михаил Ивашин!
- Ах, ах! – разволнуются девы. – Ах, как же мы вас не узнали! Ах, какой красивый башлык. Ах, поведайте, Михал Иваныч, за какой-такой подвиг привинтили вам на чекмень геройский орден?
…Он лежал под огромным куполом равнодушного неба и вечерние звезды вспыхивали крохотными светлячками, чтоб, наверное, посмотреть на его, Мишкину кончину. Краем глаза он узрел лошадиное копыто и полированную подкову на нем и догадался, что рядом его конь, но такой же неживой, как и он. Сам собой пришел вопрос – что делать? – и Мишка велел себе подумать, но упавшая с неба снежинка не растаяла на его щеке, и он догадался, что замерзает. Попытался пошевелить пальцами и не смог ощутить их, и тогда понял, что во всем его организме есть только одна часть, которая подчиняется его усилиям. И он этой самой своей надежной частью облизал верхнюю губу, и язык резко обожгла соль. Так он узнал, что его губы, а, может, и не только губы, но и все лицо в крови и он заплакал. Он горько плакал, русский мальчишка, вовсе не герой, а перепуганный человечек, - один среди этого равнинного поля, где его заметала поземка, а ему представлялось, что он лежит на лавке в прохладных сенях родной хаты и мамка укрывает его теплым одеялом и ему, уже уснувшему, снится море, в которое он заходит, держа за руку Нинку, и голубая волна отрывает их ноги от дна и швыряет обоих на берег, на ласковый теплый песок, и он первый раз за всю свою мальчишескую жизнь целует девичьи губы и, ошарашенный их сладостью, смотрит в Нинкины глаза и видит в них разрешение – продолжай, целуй, мне очень благостно с тобой! Смеялась Нинка, смеялись люди на пляже. Смеялось южное солнце.
Мишка не видел, как уже в сумерки к нему подъехали санитарные санки, влекомые двумя собаками-овчарками. На санках ежились от резкого ветра две девчонки.
- Еще один! – сказала девчонка, сидящая на санках впереди. – Сколько ж их тут поубивало? Мань, посмотри, может он живой?
- У меня уже ноги к санкам примерзли, - сказала Маня. – Саш, у него же над головой сугроб. Если б дышал, снега б не было! Нам тут делать нечего. Опоздали…
- Маша, ты санитарка Красной Армии! – напомнила Саша. – Выполняй свой долг, осмотри бойца!
- Ой, да у него нога оторвана. А кровищи-то! Саш, как жалко, совсем еще мальчик. Саш, быстрее сюда, это какое-то чудо. У него бьется сердце!
***
Над Мишкиной кроватью разговаривали госпитальные врачи.
- У бойца начинается гангрена. Выход один. Мы ампутируем ему культю выше колена. Такой молодой! Но что делать, судьба! Будет ходить на костылях. Не он первый!
Разговор через неделю.
- Не жилец мальчишка. Мы сделали все, но медицина бессильна. По всей вероятности, в организме необратимые процессы. Горько сознавать, что юноше всего восемнадцать лет, а ему не жить.
…Мишка заплыл далеко в море и кричал Нинке: не бойся, это не акулы, это дельфины. Нинка смотрела на него огромными глазищами и в них Мишка видел ужас, а с какой стати она боялась и кого – он не понимал и зорко оглядел все вокруг и обнаружил, что он уже вовсе не в море, а лежит лицом к небу и над ним, по самой верхотуре голубого свода планирует на широких крыльях зоркий ястреб, готовый спикировать на него и выклевать Мишкины глаза. А степь наполнена серебряным звоном ковыля и пурпурным светом нежных тюльпанов и от того в степи как в храме – торжественно и веет вечным покоем. Жить бы да жить…
- А жить он не будет. Чудес не бывает, - разрушает благолепие Мишкиных видений чей-то голос и мальчишка разлепляет глаза и перед ним – все в белом, как архангелы, люди, и Мишка шепчет им, что умирать ему никак нельзя: папка погиб на фронте, и старший брат Пашка убитый, и мамка теперь одна-одинешенька. Но ладно мамка, Советская власть не оставит ее в беде, а вот кто, кроме него, за родных мужиков отомстит? Нет, надо ему жить, очень надо!
- Жить надо, а воевать тебе, брат, уже не придется, - говорит врач. – Ты постарайся выжить!
- Я выживу! – обещает Мишка и закрывает в бессилье глаза .
…Он никогда не был в Москве и не видел трамвая, не спускался в метро и не любовался в музее картинами Репина. Он родился в деревне и знал, о чем в душные летние вечера переговариваются в степи перепела и как под ветром шепчет речной камыш. Он умел подоить корову и сварить в казане кулеш, проскакать наметом на лошади без седла и сотворить из глины и соломы кирпичи самана, выдрать из подводной норы рака и сжать серпом полоску ржи. Но он не знал, как бороться за жизнь. За жизнь против смерти. Поэтому начал с того, что ему еще подчинялось в его измученном, непослушном разуму теле. Он закрывал и открывал веки. Час за часом, день за днем. Потом сгибал и разгибал мизинцы на руках и на уцелевшей ноге. А еще дышал. Увеличивая при этом частоту и глубину вдоха и выдоха. Он изобретал и испытывал на себе все новые и новые упражнения, истязал и мучил свой организм и тот стал подчиняться его воле. Это был долгий и трудный путь возвращения к жизни. Он занял целый год. Через год врач, что лечил его сказал:
- Миш, я тебя выписываю. Ты победил смерть. Я думаю, что ты победишь и свое увечье. Куда поедешь?
- Куда ж еще? На родину, к матери.
- Тебе бы хороший протез. Но у нас хороших нет. Да и вообще, если нога ампутирована выше колена на протезе очень трудно ходить. Ты пользуйся костылями. Или попроси плотника, он тебе топором вытешет деревяшку, будешь привязывать ее вверху бечевкой. Может, когда видел? А чем думаешь заняться? В твоем положении тебе бы сапоги шить. Сидячая, но зато выгодная работа.
- Я посмотрю!
***
И еще год прошел. Мишка сиднем сидел дома. Работы в колхозе для него не находилось. Собственно, работы в военную пору было непочатый край. Но не для человека без ноги и при костылях. Обалдев от безделья, Мишка однажды поутру выбрился отцовской опасной бритвой, смазал сапог дегтем и туго перепоясался офицерским ремнем. В карман шаровар сунул тетрадку, в которую что-то заносил карандашом студеными зимними вечерами. Дырявя костылями уличную пыль, направился в кузницу. Хозяйничал там старик годов семидесяти, но еще крепкий и проворный. Работал он один, без помощников, однако успевал и плуги починить, и повозки привести в порядок, и по мелочи, что кому требуется, сделать. Мишка отсыпал ему из кармана пригоршню махры и сказал:
- Тезка, я тут кое-что изобрел. Помоги построить. Если сделаем, а мы тобою сделаем, нам все безногие спасибо скажут.
- Чего же ты придумал?
- Вначале глянь на меня. Кого ты видишь? Правильно. Ты видишь сильного, здорового молодого человека. Он может и на тракторе землю вспахать, и на машине грузы перевозить и, между прочим, кузнецом работать. Он все сможет, но если б у него отросла новая нога. Вот я и придумал, как таким, как я, помочь. Нас тысячи, а, может, и миллионы. Война безногих щедро наплодила. И что же нам обузой быть? На мамкиной шее я, между прочим, уже насиделся. Поможешь?
- Обижаешь, парень!
Мишка раскрыл тетрадку.
- Гляди. Сначала надо выковать стержень. Вот тут у него шарнир, он работает, как на ноге колено. По всей длине шарнира скобы, через них мы пропустим трос. Вверху трос крепим намертво, а внизу к нему приваривается грузик. Гирька. Она – главное звено во всей системе. А чтоб стопа как живая была, мы вставляем туда вот такую пружину…
Кузнец молча поглаживал свою рыжую бороду.
- Не, - возразил он в одном месте Мишкиного рассказа. – Вот эта штука у тебя не будет сгибаться.
- А спорим, будет, - завелся Мишка.
- Много ты понимаешь, - обиделся кузнец. – Я с железками сорок годов. Не будет твой механизм работать.
- Не будет?
- Ни коим образом!
- Ну тогда я сам дома все сделаю!
Мишка сгреб тетрадку, шандарахнул дверью. Утром, чуть свет, кто-то поскребся в ставню.
- Кузнец пришел, - разбудила Мишку мать.
Старик потребовал тетрадь с чертежами и, тыкая в листок желтым от махры пальцем, объяснил Мишке, где и в чем он ошибся.
- А сделать нужно вот так. Понял? И коль взялся за благое дело, нрав свой обуздай. Чем ты протез обшивать будешь? А то у меня с мирных времен кожа завалялась. На сапоги берег…
Все лето старый и малый в мазанке Мишки заседали, а превращали чертежи в механизм на рабочем месте кузнеца. Что-то трещало, стучало, бухало, из трубы кузницы валил черный дым, раздавались громкие голоса. Наконец, осенью Мишка принес домой продолговатый сверток. Плотно прикрыл дверь в свою комнатушку и долго там шуршал, гремел, с чем-то возился. Потом в сенях загрохотало, упало что-то тяжелое, со стен сорвались подвешенные на гвоздях плошки и кастрюльки. Мишкина мать выскочила в сени и обомлела. Мишка лежал на полу, из рваной раны на лбу сочилась кровь. К культе его левой ноги была привязана ремнями конструкция из кожи, тросиков, гирек и еще каких-то железных чертовщин. Мишка застонал, всхлипнул и сел на пол. Мать не поверила своим глазам – он улыбался.
- Первый блин комом, но это ничего. Я теперь знаю, как надо. Мам, позови кузнеца…
***
Мне на днях позвонили из родного села и сообщили, что пенсионер, в прошлом колхозный кузнец, заслуженный изобретатель СССР Михаил Ивашин не дожил до юбилея Победы один месяц. Он возвращался домой из районного отдела культуры, где просил денег на издание книжки воспоминаний о войне. Денег ему не дали, Ивашин в расстройстве шел по улице и вдруг упал. Спасти его не удалось. Инсульт. Ходил ветеран войны по улицам в протезе собственной конструкции.
Леонид ВИННИКОВ.
31.05.2011, 1233 просмотра.
