ВСЕГДА В ПАМЯТИ
К 10-летию со дня смерти Николая СМОЛЬЯНИНОВА – писателя, журналиста, первого редактора «Липецких известий»
Ах, как бы обрадовался он этой книге ( «Меж крутых бережков», Л. 2002 г.)! Держу в руках тяжеленький томик (да что томик - том!) в твердой глянцевой обложке, отпечатанный на хорошей бумаге и думаю, как не повезло Смольянинову, что он не увидел его своими глазами. Его прижизненные издания советской эпохи похожи как близнецы: желтая, будто для самокруток, бумага, мягкие недолговечные переплеты - плоды литфондовской разнарядки для «обилеченных» писателей. Лишь его первая, изданная в «Современнике» книжечка - «Среди моренных холмов» более или менее отвечала нынешним нормам книгоиздания, несмотря на свой почти карманный формат. И фото автора в ней, как и в этой, последней, вынесенные на обложку, похожи: интеллигентное, умное и очень русское лицо с пониманием во взгляде, бесконечным терпением и готовностью ко всему самому хорошему и плохому.
Именно таким - очень располагающим к себе и умудренным жизнью (все-таки девять лет разницы в возрасте давали о себе знать!) он показался мне летом 1972 года, когда мы впервые встретились. Он был тогда редактором областной молодежной газеты «Ленинец», а я только что приехал в Липецк из Уральска и искал работу. Прослышав от кого-то обо мне и что-то прочитав из мною написанного, Смольянинов пригласил меня к себе в кабинет и слегка снисходительно и покровительственно предложил: «Иди к нам! У нас как раз сейчас вакансия корреспондента». Лет этак пять-семь назад, когда я только начинал в журналистике и не успел пообтереться в областном «Приуралье», счел бы это предложение лестным для себя. Но тогда, в то по-африкански жаркое лето, лишь чуть-чуть недотягивавшее до нынешнего, суперзнойного, гордо отказался: «Нет, я из комсомольского возраста вышел. Пойду лучше в партийную!» Смольянинов, кажется, был слегка разочарован, но вида не подал: «Что ж, успехов! Но нас не забывай. Заходи!»
С того момента началась наша дружба, которая - увы - не дожила до могилы. В 91-ом мы вдрызг разругались из-за политики: он остался с коммунистами, а я пошел к демократам (во всяком случае те и другие так представлялись). Изредка встречаясь в издательстве, даже не здоровались, только косились друг на друга. Не знаю, что было у него на душе. Но я, принимая непреклонно-осуждающий вид, всегда с грустью думал: а ведь мы могли бы быть вместе, ведь сердца наши болят об одном и том же, и оба хотим одного: справедливости и добра. Мы не успели объясниться при его жизни, я не был на его похоронах - узнал об этом поздно, когда его уже закопали в землю, но всегда - пусть не каждый день, а тем более, час - вспоминаю. Как человека, писателя, журналиста. Единый во всех этих трех ипостасях, он, однако, был не равнозначен в каждой из них по отдельности, хотя, безусловно, значителен и интересен во всех.
Главное в нем, конечно, писательский талант. Как писатель Смольянинов покорил меня сразу, как только я взял в руки его выпущенную в столице книжку-невеличку.
Покорил языком - без грана надсадности, присущей подмастерью, стремящемуся стать побыстрее мастером, ясным, как небо в знойный деревенский полдень, литературно безупречным и выразительным. Как в этой вот картине рыбалки из рассказа «Меж крутых бережков», давшего название последнему сборнику его избранной прозы. «Однажды мы с дедом сидели на берегу… Ловили, пока не свечерело. Малиновое солнце начало скатываться на противоположный берег, и весь плес запылал, налился ярым жаром. Казалось, прозрачная донская волна вот-вот вспыхнет. Зашлепали вальками бабы, ребятишки с шумом и визгом ныряли в парную воду с нависшей лозинки. Потревоженный плес лениво колыхался тихими гладкими волнами. Пескари, как по команде, перестали клевать, точно и они залюбовались красотой вечерней зари. Дед, обычно суетливый, притих, сидел молча, курил, и дым от цигарки, и густая стриженая борода, и лицо в бесчисленных морщинах были розовыми от закатного солнца».
Покорил героями, как две капли воды похожими на тех, что запомнились мне в деревне моего детства Лесной Слободе, всего-то на три сотни верст отстоявшей от смольяниновской Черепяни и взлелеянной такой же исконно русской, как и Дон, рекой - Цной. И у меня, как и у его Митьки из того же рассказа, был свой дед Ефим - копия Тихона Цекова, героя «Крутых бережков»: из тех, что вынесет все, стерпит, но себя, своей души никогда и ни в чем не уронит. На деревенском пятачке у речки (ах, как напомнил он мне черепянский бугор у родового смольяниновского дома, куда как-то летом я приезжал навестить отпускника Николая) каждый вечер встречал свою Женьку Оторви-голову - нашу Машу Ребятницу. Мы, слободская пацанва, страшно любили ее за веселый и бесшабашный нрав, доброту и задиристость. Любили и по-своему ревновали к трагической для нее дружбе со старым (как нам, тринадцатилетним, тогда казалось), уже отслужившим срочную, женатым Толяном и не могли удержать слез (это мы-то - послевоенные оглоеды, без сожаления отрывавшие головы запутавшимся в наших силках птичкам, единственно доступной для нас мясной еде), когда ее, утопленницу, выловили в Захарьевом омуте. Хоронили Ребятницу всей деревней, одного Толяна только никто не увидел в толпе: отсиживался у себя в доме, основательно изруганный перед тем женкой. Позже, через много лет приехав в Слободу на лето из разных городов, куда нас занесла судьба, мы встретили Толяна у его дома и долго всласть били, мстя за свою старшую подружку, пока его не отняли у нас соседи, сначала молчаливо наблюдавшие за расправой.
Да что Женька, дед Тихон - каждому его персонажу я находил своего слободского аналога, удивляясь, как совпадают наши ощущения, как одинаково направлено наше сочувствие… хотел добавить - к слабым и бедным, - но вовремя остановился. Не только из-за боязни показаться банальным или фальшивым. Дело не во мне, дело в Смольянинове. Кажется, в отличие от Достоевского, Николай не считал своих героев униженными и оскорбленными. Их жизнь, среда обитания, социальные условия были для него (во всяком случае, судя по его книге) естественными и не подлежащими осуждению, как нечто вечное и постоянное, своего рода моральная кара всем нам, россиянам, за истинные и мнимые грехи наших предков.
Признаюсь, это слегка коробило. Да что, не видит он разве, как плохо и скудно живут его персонажи: работа, работа, а за все про все рыбалка, грибная охота (рассказ «Рыжики» мне, грибнику, показался верхом совершенства) да танцы в вечернем клубе перед новым изматывающим трудовым днем. Как мало этого, как многим - свободой, достатком, жизненными перспективами - они обделены! Ну да, в журналистике, подчеркну, в партийной журналистике, поскольку другой тогда почти не было, мы все утверждали то, что нельзя было не утверждать, и закрывали глаза на что-то не вписывающееся в официальные схемы, а если, случалось, и писали об этом, то робко и полунамеками. В этом отношении Николай был (просто не мог не быть) одним из нас.
И все же, не ожидая ничего особенного (не считая, конечно, незаурядного мастерства) от Смольянинова журналиста, от писателя Смольянинова я этого ждал. Ведь журналистика - известно, какая профессия. Она, конечно, захватывает, как и всякое авторское творчество, удовлетворяет собственные амбиции (публичность и известность в определенных кругах чего-то стоят!), но и по-своему деформирует душу. Даже сейчас, при гораздо большей свободе и демократии, чем прежде, журналистика целиком не только не отмылась, но, пожалуй, еще больше запачкалась. Писательство же, мнилось, не чета ей. Сумел ведь Шолохов в самые жестокие времена и при самом кровавом диктаторе в истории страны написать свой мнимо революционный, на самом деле больше похожий на антикоммунистический «Тихий Дон»? Сумели ведь честно писать в то время Борис Пастернак, Анна Ахматова, Марина Цветаева, Михаил Булгаков. И не только они. Прорвался позже в свет со своими «злыми» повестями Виктор Астафьев, мощно начал своим «Иваном Денисовичем» - первой и чуть ли не последней своей легальной в советскую пору вещью Александр Солженицын? Возразят: то они, а то сотни и тысячи воспевателей социалистического «рая», за кусок хлеба с маслом не стыдившиеся лизать пятки власти. Неужели, тревожился я, Николай Афанасьевич опустится до этого?
Слава богу, чем глубже знакомился с его прозой - тем больше убеждался: лавры Петра Павленко, автора романа «Счастье», рекомендованного к тщательному изучению в школах (ну как же: его герои даже в любви постоянно сверяются с линией партии, не допуская никаких личных перегибов) Смольянинова не прельстили. И хотя его персонажи не претендуют на роль реформаторов и перестройщиков, они очень симпатичны и вызывают к себе самое настоящее сочувствие. Вот отчаюга Женька со своим единственным достоянием – гармошкой. Вот бывший фронтовик Кузьма из рассказа «На рынке», тоже не наживший за свою жизнь - в вечном поту и старых ранах - палат белокаменных, приехавший под старость в город продать кормилицу-коровенку. Вот деревенский ходатай Платон Аверьянов из рассказа «Среди моренных холмов», умерший на обочине по дороге в райсобес с папкой в руке…
Добрые, милые, наивные правдолюбцы! Представшие перед нами по воле такого же доброго и честного автора, они составили свой - смольяниновский - мир, во многом напоминающий тот, что мы видели в произведениях его учителей, каковыми он считал Евгения Носова, Константина Воробьева, других крупных писателей-«деревенщиков» прошлого века. Мир, будивший в нас, читателях (сужу по себе), хотели бы того авторы или не хотели, критическое восприятие действительности, ожидание перемен, мечты о по-настоящему счастливой жизни на своей земле. За все это я как читатель был благодарен своему коллеге и не мог не ждать от него новых, еще более совершенных и убедительных книг. Как их ждал и его «крестный отец» в литературе - знаменитый в ту пору московский прозаик Николай Воронов, автор нашумевшего романа «Юность в Железнодольске», чья публикация в «Новом мире» фактически привела к отставке с поста главного редактора Александра Твардовского. В семидесятые зачисленный негласно в ряды оппозиционеров Николай Воронов практически сам не печатался, подвизаясь на внутренних рецензиях в издательствах. Именно он одним из первых оценил по достоинству рукопись никому не известного провинциала и довел ее до публикации в «Современнике». При этом Воронов (знаю это от него самого) считал: понравившийся ему липчанин обязательно разовьет свой талант и пойдет далеко.
И вот новая книга вышла. Не скоро и не в Москве, как следовало надеяться, а только в Воронеже, в «черноземном» издательстве. Включала она повести «Чибис» (в посмертной книге это «Птица-вьюха»), «В апрельской роздыми», несколько старых и два-три новых рассказа. И повести, и новые рассказы были не хуже иных, что появлялись тогда в престижных «толстых» журналах. Однако именно что не хуже. Автор будто что-то не договаривал, скатываясь порой, особенно в «Чибисе», к элементарному морализаторству. Сказал об этом при встрече Смольянинову. Николай выслушал меня без обиды, даже с чем-то согласился, пообещав в заключение: «Это пока - семечки. Вот погляди!..»
И впрямь последующая повесть «Хромой пес», увидевшая свет перед сломом строя в последней для Николая госиздатовской книжечке (впрочем, не только для него последней, а практически для всех литераторов, лишившихся в результате скороспелых и непродуманных реформ государственной поддержки) по-настоящему порадовала. Рука автора окрепла, став не только искуснее, но и раскованней. Характеры героев укрупнились. А главное, в этой, чуть ли единственной прижизненной вещи Смольянинова, практически не чувствовалось политической конъюнктуры, которая кое-где нет-нет да проскакивала в его блистательной по языку прозе. Волчонок Лобан, позже заматеревший и превратившийся в Хромого пса, - авторское воплощение идеи свободы (Смольянинов, судя по всему, внутренне нуждался в ней и бесстрастность его была только маской или вынужденной мерой), и его человеческий антипод, хитрюга и приспособленец Семка Бобылев - типажи вне времени и пространства, что характерно только для настоящей литературы.
Однако мы никогда бы не узнали по-настоящему писателя Смольянинова, не появись эта его посмертная книга с двумя неоконченными, но достаточно прорисованными романами - «Дом без хозяина», «Добрые люди» - и несколькими рассказами. В них Смольянинов предстал во всю свою истинную величину: крупного писателя-деревенщика (пожалуй, наиболее значительного из липчан), близкого по таланту (но, конечно, не по
известности, а тем более - значению) с мастерами первого ряда, в частности, с Федором Абрамовым. «Дом без хозяина» даже по названию перекликается с абрамовским «Домом у дороги», а история династии Пряслиных - с историей семьи Полынковых. Материал романа только фактурой напоминает тот, что присутствует в его ранних повестях: «В апрельской роздыми», «Птице-вьюхе». Направленность же его совершенно иная: то, что раньше преподносилось как данность или догмат веры, теперь критически осмысливается. И вот мы видим в «Доме» вечно пьяных, бездельных и пустых героев коллективизации, способных за считанные - нет, не годы, даже не месяцы, а за недели и дни пустить на ветер то, что трудягой-единоличником, то бишь, кулаком, создавалось десятилетиями. Видим уполномоченного из района, за бутылку самогона продающего честь и совесть, и дельцов от партии, для которых главное - отрапортовать вовремя. С досадой сетуешь, почему этот роман остался недописанным. Почему он не увидел свет раньше?
По сравнению с «Домом» в романе «Добрые люди» сюиминутности больше - это как бы отклик на горбачевскую перестройку, когда кое-что уже официально разрешалось, но от многого еще не смели отказаться. В том числе Смольянинов, никогда революций не жаждавший, как и Николай Воронов (тот обвинения во внутреннем диссидентстве всегда воспринимал с недоумением, считая себя просто художником, не желающим приукрашивать жизнь), всего лишь упрямый и тихий правдолюбец. Тем не менее, и мы это видим в романе, Смольянинов не мог пройти мимо того, что напрямую затрагивало его героев, - судьбы и дальнейших путей крестьянства, никогда не жившего за всю историю России счастливо. А ведь оно заслуживает лучшей доли!
Что помешало ему дописать эти книги и громко, внятно, в меру данного ему таланта, заявить о себе? Его жизненная позиция - быть наблюдателем и летописцем событий, а не глашатаем и пророком? Его авторское стремление оставить в российской деревне все в неприкосновенности, роднящее его с нашим великим земляком Иваном Буниным, словно оба они с прозорливостью, присущей только избранным, видели: новое будет хуже? Его предельная ответственность за все, что выходило из-под пера (особенно - в стилистическом, языковом планах, в которых он наиболее силен), писательская щепетильность, которой так не достает легиону нынешних писак, не стыдящихся называть себя коллегами и преемниками тех, кто создавал великую русскую литературу? А может потому, что основные силы тела и души отнимала журналистика, хотя и имеющая отношение к творчеству (особенно в дореформенную эпоху, когда уровень ее был на порядок выше), но все-таки носящая прикладной характер, приземляющая художника, вырабатывающая в нем самом внутреннего цензора. К тому же он в своем газетном деле был трудоголиком, безотказно и охотно писал сам, неутомимо правил и учил писать других. Знаю нескольких наших коллег, выросших в признанных мастеров пера с помощью Смольянинова. Да и автор этих строк испытал на себе его влияние, навсегда оставшись благодарным судьбе за то, что свела нас в жизни и профессии.
Отдавая так много времени газетам («Ленинцу», который он очень долго редактировал, «Ленинскому знамени», где был сначала собкором, а потом ответсекретарем, а в последние годы своей жизни созданным им «Липецким известиям»), он писал прозу только урывками, в короткие отпуска да вечерами, когда голова еще не отходила от непосильных редакционных нагрузок. Конечно, с его литературным талантом не следовало бы так перегружать себя сюиминутным, да как было бросить то, что кормило его самого и семью? Кормило не слишком щедро, почти как всю тогдашнюю служивую интеллигенцию. Три десятилетия, считай что, Николай проездил на старенькой «копейке»…
Материальные нехватки хоть и давали Смольянинову стимул к творчеству (по-настоящему богатым среди пишущих был вроде лишь Лев Толстой), но одновременно ограничивали его, отодвигая «на потом» почти все, что зрело в голове и частично выносилось на бумагу. Отсюда - обрывки романов, скомканные концы некоторых опубликованных повестей, порой облегченная и даже слегка конъюнктурная фабула, которой он, кстати, как и Бунин, не придавал особого значения. А тут еще известные радикальные перемены в общественном и экономическом укладе, борьба идеологий, требовавшая выбора, долгое отсутствие в постсоветском обществе реальной действенной силы, которая могла бы радикально изменить ситуацию и удовлетворить если не всех, то большинство.
Все это, считаю, предопределило глубокую трагедию человека и художника, внешне вроде мало проявлявшуюся, но, по-видимому, давно назревшую в душе, болезнь и уход из жизни в 63 года, когда можно еще творить и творить, радуя читателей. В итоге нам всем приходится только сожалеть об этой преждевременной смерти, существенно обеднившей липецкую прозу и журналистику. Уверен: его творчество долго еще будет служить землякам-литераторам и сотрудникам созданной им газеты, до сих пор остающейся самой востребованной в регионе, в качестве вершины, к которой так хочется приблизиться хотя бы на шаг…
Алексей КОЛЯДОВ.
г. Елец.
01.06.2011, 1542 просмотра.
