«Наука – это сотворчество»
Год науки подарил мне восхищение отточенным умом человека. Были встречи с профессионально и духовно одаренными людьми – учеными не только по анкете, по научным степеням и званиям. Наука сама должна как-то врасти в человека, отозваться в нем, признать его своим. Это гораздо сложнее, чем просто защитить диссертацию. Поэтому хорошего ученого видно и по его работе, и по отношению к жизни, масштабности ее понимания. О цели научной деятельности, её если не высшем смысле, то основном, магистральном, мы беседуем с доктором технических наук, профессором Липецкого государственного технического университета Владимиром Дмитриевичем КОРШИКОВЫМ.
– Владимир Дмитриевич, в детстве еще не понятно, кем будет человек. Но все-таки какие-то свойства личности, склонности, основанные на интересах, проявляются. Вы в детстве думали, что можете стать учёным?
– В пятом классе – мы жили тогда в Калининграде, где я и родился, – у меня заболел приятель, и я его навещал. У него дома были все десять томов Детской энциклопедии. И он начал мне рассказывать об атомном строении вещества, о физике. Это меня так увлекло, что я взял один из томов в библиотеке и помню, как удивился тогда сложности науки физики, астрономии. Просил родителей покупать мне книжки Якова Перельмана, отца нашего знаменитого гения: «Занимательную геометрию», «Занимательную алгебру», «Занимательную астрономию» – у него масса занимательного было издано. И тогда понял, что это моё. Начал решать задачи: возьму задачник и решаю все задачи подряд… Это было не просто увлеченностью, а даже какой-то зависимостью. И потом, уже в Липецке, в 9 классе, пройдя вступительное собеседование, я перешел в первую в городе физмат-школу (это школа №4). А в 10 классе, выиграв областную олимпиаду по математике, уже поехал на всесоюзную. Вот, можно сказать, с той поры я в науке.
– Что привлекло вас в математике?
– Математика поразила меня каким-то чувством красоты и лаконичности. Думаю, в ней есть некая эстетика, которую если не почувствовать, то не усвоить. Это чувство есть в музыке, поэзии, живописи. И оно не часто встречается в описательных науках. Казалось бы, нечто на первый взгляд хаотичное вдруг выстраивается в определенную гармонию. И оказывается, что порядок внесен уже в саму формулировку задачи. Воистину, правильно заданный вопрос содержит в себе уже половину ответа.
– Даже мне, урожденному гуманитарию, стало интересно. Вы по окончании школы поступили в Физтех. Для читателей дам комментарий, что в этом вузе, как, скажем, в Йельском университете США, малоодаренные люди не учатся. Они даже туда не поступают.
– Поскольку я за школьные годы нарешал много задач, «набил руку», то получил на вступительных экзаменах 20 баллов из 20-ти. Но когда на собеседовании меня спросили, чем я хочу заниматься, ответил наивно: «Ну, физикой плазмы…». – «А как вы это понимаете?» – «Изучать всякие высокотемпературные процессы – ионы, ускорители, магнитные поля…». Преподаватели поняли, что у меня нет еще реальных представлений о конкретной теме, и даже при всех пятерках не сказали, что я зачислен. Только потом мне пришло письмо о зачислении на факультет химической молекулярной физики, один из самых популярных сейчас.
А в вузе мне больше всего запомнились лекции профессора Сергея Петровича Капицы. Благодаря ему полной грудью вдыхался аромат большой науки, и я получил стимулы заниматься ею. К сожалению, последующее преподавание в физтехе мне показалось несколько заформализованным и скучноватым. Я вообще романтиком был с детства: у меня родители журналисты, дома культивировалось книжное чтение, дневники отец вел, мама часто читала вслух стихи, телевизора еще не было. И науку я видел в некоем флёре, налете таинственности – в том, что не вполне доступно, прикровенно, как тайна жизни. Словом, на третьем курсе стал я отвлекаться, лекции пропускать. Меня вызвал ректор Олег Николаевич Белоцерковский и сказал: «Я вижу, вы разочарованы учебой в нашем МФТИ, побудьте годик дома, а потом возвращайтесь назад, и мы вас снова примем». Я уехал в Липецк. А здесь мама твердо сказала: «Оставайся теперь дома, поступай на какую-нибудь кафедру: учись и работай». Я и поступил тогда лаборантом на кафедру физики нашего филиала Московского института стали и сплавов (нынешний ЛГТУ) и начал учиться на вечернем отделении.
В институте меня заметил профессор Семён Леонидович Соломенцев и взял к себе в научную группу. Так я начал заниматься металлургией… Вот такой «запев» – непростой путь к металлургии.
– Вас это не разочаровало? Ведь была в вашей научной жизни такая высокая молекулярная теория, а вдруг остановились на «земной» металлургии?
– Я и тут нашел романтику. Липецкая металлургия древняя, еще с 18 века, с инициативы Петра I начало ведет. Я тогда обратил внимание на странное, почти «живое» свойство чугуна. Чугун – это сплав железа с углеродом, и у чугуна такая же парадоксальная аномалия, что у воды: все материалы становятся при охлаждении более плотными, так как молекулы сужаются, а вода и чугун, наоборот, теряют плотность. Кстати, это свойство воды позволяет сохранять жизнь зимой: на реках образуется поверхностная корка льда, которая создает термоизоляцию для глубинных слоев, и жизнь там сохраняется. Нечто подобное и с чугуном: когда он замерзает, соединяясь с флюсами, то возникшая на поверхности корка защищает от застывания глубинный жидкий чугун. Я пытался понять, почему такое происходит, и кое в чем разобрался, но это нужно обсуждать специально, не в рамках данного интервью.
В научных трудах профессора Соломенцева было много интересной физики. Мы с коллегами начали заниматься теплообменными аппаратами – кауперами, которые нагревают воздушное дутьё в печах. Когда-то на 100-рублевой банкноте у нас даже было изображение доменной печи с такими аппаратами. А проблема уже тогда, в прошлом веке, стояла чисто экологическая – экономия топлива. Чем больше экономим топлива, тем меньше выбросов в атмосферу. Мы живем в «кальдере» постоянно действующего вулкана за рекой, и выбросы на нас сильно влияют. Задача мне показалась интересной, и я лет 15, до первой диссертации, занимался теплообменными аппаратами. Искали конструкцию такого воздухонагревателя, который был бы осесимметричным, эффективным, и проверяли на нем расчетами разные импульсные режимы. На развитии этого же примерно материала я защитил докторскую диссертацию. Затем Семён Леонидович уехал к сыновьям в Тольятти, а у меня появились свои ученики, с которыми мы продолжаем работать.
– По каким направлениям сейчас идет работа сейчас?
– Мы стали думать о том, как использовать избыточный кислород на НЛМК. Затем следующий этап – принялись рассматривать возможность использования водорода, который уже получают на комбинате. Дело в том, что водород при сгорании дает пары воды, а не канцерогены, как другие виды топлива.
Другое направление, которому мы уделяем внимание, – «зеленая энергетика». Речь о возобновляемых источниках – солнечной энергии, тепловой, геотермальной, но мы в основном концентрируемся на солнечной. К примеру, была идея, как улучшить энергетическое хозяйство теплиц. Разработали возможности и на нашей широте, и на широте Крыма, где еще больше эффективно по солнцу всё. Перспектива же на будущее по солнечной энергии: все строения, агрегаты на комбинате можно оснастить солнечными батареями на внешних поверхностях, главным образом, конечно, крышах строений. Тогда в дневное время мы будем получать энергию и аккумулировать её, а в ночное – очищать зеркала от пыли. Это крайне интересное направление, но, конечно, дело не завтрашнего дня. Хотя думаю, уже в 21 веке решена эта задача будет.
Когда-то наши первые домницы были на территории Нижнего парка, и впоследствии завод превратился в парк. Было бы хорошо, если б современный комбинат со временем стал таким же экологическим раем. Впрочем, там есть уже небольшой участок: Лебединое озеро, и дендрологи активно деревья высаживают, но, конечно, не все сорта деревьев выдерживают агрессивный смог комбината.
Есть и ещё одна проблема – проблема хлорофиллового зерна. Если ее решить технически, то все вокруг нас радикально изменится. Сейчас многие материаловеды занимаются этим. Суть её в понимании, как нам двуокись углерода (углекислый газ) превращать в кислород. Тогда ведь даже при нынешних топливах комбинат стал бы источником целительного кислорода.
– Это действительно реальные вещи?
– Да, но это еще более отдаленное будущее, чем возобновляемые источники энергии. И ещё более отдаленное будущее – это сверхпроводимость высокотемпературная, когда энергия электрическая вообще не теряется. Сейчас эта сверхпроводимость достижима только на уровне испарения азота, и такие установки на комбинате уже есть. Все они дорогостоящие, но перспективные. Если это ещё будет, то весь автомобильный парк изменится, появятся летательные аппараты, которые смогут находиться в воздухе бесконечное время, ведь аккумулятор позволит держаться в воздухе сутками, месяцами, потому что энергия не будет теряться.
Все эти перспективы возникли вольно или невольно в последние десятилетия прошлого века, когда я занялся металлургией. В этой наукоемкой области и будут, я думаю, разрабатываться самые передовые идеи.
А наука сейчас должна повернуться главным образом к тому, чтобы обуздать саму себя. Потому что мы радикально исказили природные циклы. Видите, что происходит…то жара, то наводнения, то землетрясения, пожары, извержения, то неконтролируемое нападение вирусов. И прекратить гонку за первенством в экономике. «Экономика должна быть экономной». Помню, как все смеялись над этим лозунгом брежневских времен. Но у нас теперь лишь две альтернативы: либо в десять раз сократится человечество, либо нам в десять раз сократить потребление. Один из лучших примеров – это известный математик Григорий Перельман, сын того самого Якова Перельмана. Он решил вековую гипотезу Пуанкаре, и ему выделили огромную премию, а он от нее отказался. И правильно сделал, на мой взгляд. Сейчас все бы к нему стали обращаться с безумными изобретениями, с «вечным двигателем»: Я! У меня решение! У меня! И погрузили бы его в деньги, а он отверг это, продолжил заниматься творчеством – великое дело. Уважаю его за это.
– Владимир Дмитриевич, если я вас правильно поняла, то узловое звено в вашей научной деятельности, за которое потянешь и вытянешь всё, – это экология. На комбинате приветствуют ваши предложения об экологической оптимизации производства?
– Да, конечно. Там есть специальное управление, занимающееся экологией, они пристально рассматривают новые разработки. Конечно, по своим возможностям, поэтапно. Сейчас там очень хорошо очищают воду, убрали очень вредное азотно-туковое производство. Мы пытались сделать ещё и шлакопереработку закрытой, но пока не получается. Сероводородные выбросы идут от шлака. Конечно, вы чувствуете иногда характерный запах, он возникает при открытом тушении шлака. Иногда, впрочем, и от аварий на городских канализациях.
– Все равно мы пока продолжаем находиться в экологически неблагополучной зоне.
– Работа ведется, я это подчеркиваю. А с другой стороны, человек приспосабливается к трудным условиям. Как говорила моя, да и ваша ваша коллега, ученый и лингвист Татьяна Черниговская, мы живем вместе с чем-то колоссально сложным, тем, что выше нас. Это наш мозг, он всё и регулирует.
– К слову о Черниговской. В недавней передаче она вспоминала Анну Ахматову, у которой спрашивали, трудно ли ей писать стихи. На что Анна Андреевна ответила: «Нет, совсем не сложно. Там пишут». И показала на небо. У меня к вам аналогичный вопрос: сложно ли заниматься наукой? И часто ли бытует такое явление, как научное вдохновение, в математике, физике?
– Я думаю, вдохновение существует во всяком деле. Его сложно настроить, выйти на этот уровень. Его дары приходят откуда-то свыше. Как молитва в церкви, которая не всегда идет – иногда её нет, пустое блуждание помыслов. Но если постоянно посещать храм, то открываются «узкие врата», через которые и приходит благодать, род вдохновения. То же самое и в науке. Когда-то знаменитый химик Сванте Аррениус сказал: «Если человек знает только химию, то он не знает и химии». Если много познавательных «жанров» включаются в работу, идет особенное развитие личности. И вдохновение – это регулярный труд. Нужно, чтобы был какой-то суточный цикл, а еще, конечно, недельный, годовой. И тогда постепенно открываются «узкие врата», через которые приходит вдохновенье. Плоды его – результат, дающий поразительное ощущение радости – настоящей, надмирной, самого высокого уровня. Ради этого стоит работать. Может, вам покажется слишком высоким сравнение, но опять же обратимся к святым, которые ради стяжания Духа Святого жили, трудились, проходили через подвиги аскетики. В научной работе, в творчестве, через труд приходят также дары свыше. И в этом смысле настоящее творчество – это всегда сотворчество. Ахматова абсолютно права.
– Но бывает такое: бьёшься над какой-то научной задачей, а решение не дается. Что лично вы тогда предпринимаете?
– По-разному бывает. Но я твердо знаю, если проблема мучительно долго не решается, я очень близок к разгадке. Некоторое время продолжаю работать, затем отстраняюсь, а потом снова возвращаюсь. Есть такое выражение: «новичкам всегда везёт», вот когда возвращаешься к трудной задаче, иначе понимаешь её, это сродни возвращению к евангельскому тексту, который через время прочитывается по-новому. Сидит в тебе задача днем и ночью, а утром просыпаешься и понимаешь, будто кто-то за тебя её додумал, и многое становится понятным. Это и есть «свыше».
– Как в вас соединятся точная наука и религия?
– Когда-то Тертуллиан сказал «Credo quia absurdum» («Верую, ибо абсурдно»). Тогда была вера в то, чтобы разрушить простую логику. Логика разделяет и упрощает, она не живая, хотя и красивая. Все сходится в ней, как часовой механизм, но она убивает сверхсложное, жизнь. Из живой бабочки делает красивый гербарий. Сейчас наука (особенно математика, физика) постепенно обретает веру, начинает видеть то, что не видела раньше. Сначала поняла механику, потом тепло, поля, кванты, и, наконец, она увидела пустоту, пространство. А пустота, оказывается, – это особая реальная среда, а не отсутствие, не «нечто по имени ничто». И когда говорится, что мир был создан из ничего, это значит, что он был создан из того, что для нас ничего. Мы еще не знаем, из чего, но это есть. Вот и я в поисках смысла во второй половине жизни стал обращаться к жизнеописанию святых. Один только пример приведу. Серафим Саровский, который три года молился на камне. Я стою десять минут на молитве иногда коленопреклоненно и изнываю от нытья в коленях. А старец Серафим три года на камне промолился: никакие препараты, никакие наркотики не помогут простому человеку это сделать. Это свыше.
Все знают, что «что-то есть», даже атеисты говорят, «что-то есть, но мы агностики, мы не лезем в те сферы, где изнемогает наука». Да, вера, и правда, не наука. Это как любовь. Ее нельзя доказать. Любовь появляется, как в песне «…И любовь безумной птицей...». Если это настоящее, то она только укрепляется. И никакой логики, это выше логики. Поэтому не надо в веру идти с логикой, иначе получится гербарий. Надо любить – это главное. Я в это верю. Без любви жить в полноте не возможно, и земная любовь – первые наши шаги к Истине.
– Что бы вы посоветовали новому поколению, вступающему в осознанную жизнь?
– Я могу сказать так: пусть молодое поколение в своих гаджетах, планшетах, ноутбуках ищет то, что стимулирует к творчеству, а не к пассивному приёму информации. Я бы очень посоветовал больше читать, а не смотреть. Ведь когда читаешь, становишься соавтором, и тогда ты сам создаешь образы, то есть опять же обращаешься к «небесам» своего интеллекта. В гаджетах же человек пассивен и, главное, – одинок, ему уже всё «разжевали». Это тупиковое направление, да ещё и возникающая зависимость.
– Психолингвисты, в том числе и упоминаемая нами Татьяна Владимировна Черниговская, считают, что сейчас человек настолько сильно изменился, что его глаз, читая, не может видеть, воспринимать то, что видело предыдущее, читающее, поколение. Что-то произошло. Мы имеем дело с другим человеком. Все эти «компетенции» может освоить и искусственный интеллект. А надо, как вы говорите, чтобы было всестороннее, творческое развитие человека.
– Как можно больше «включаться» самому. Пассив полезен до определенно предела – для получения информации, но дальше человек должен идти сам. В любой, даже в простой работе идти по пути творчества, созидания. И тогда творчество приведет к сотворчеству, как у Ахматовой.
– Я знаю, вы как человек широких интересов не только занимаетесь физикой, математикой, но и интересуетесь краеведением, литературно обрабатываете краеведческие сюжеты, пишете сказы. У вас есть сюжет, который связан и с наукой, и с творчеством, и с Ельцом – городом, которому исполнилось в прошлом месяце 875 лет.
– Да, есть, но я не историк, и мои сказы – это народный легендарный материал, которым наша земля очень богата. Уже то удивительно, что два гения русской и мировой литературы – Пушкин и Лермонтов – имели фамильные корни у нас, в Липецком крае.
Как ни странно, но именно в металлургических центрах рождаются сказы. Вспомним Павла Петровича Бажова. Урал с его богатствами земляных недр, вековой тайги, приполярных гор и рек. Липецкая земля также достойна того, чтобы писать о ней сказы. В них я иду по тем особенностям нашего края, которые всегда перед нами, чем мы гордимся. Каменный лог, древняя металлургия, милая речка Липовка, да весь родимый край – вы спросите: откуда это все взялось?..
Человек любит смотреть на огонь. Я помню с детства, как нас водили на экскурсии в доменный цех. Мы завороженно смотрели на то, как перед нами почти земная магма льется, видели сияние огня: сначала алое, затем какие-то голубые змейки над ним. Я думаю, огонь – это первая «живая» энергия, созерцая которую древний человек будил в себе фантазию.
Попробую передать кратко сюжет сказа о елецких кружевах и науке. Называется сказ «Звонарь дивнограй»... В засадном полку при Куликовской битве был казачок Иванко – ельчанин, подросток ещё, помощник воеводы Боброка Волынского. И вот все затаились в малой березовой роще, ожидая приказа наступать. А Иванко-казачок сидел на самой высокой березе и сообщал воеводе Боброку о передвижении вражеских войск. Смотрел во все глаза на эту страшную битву, где мертвые стояли между живыми, видел, как текла кровь людская и с какой яростью ордынская конница разрезала толпы сражающихся. Он увидел тогда столько смерти, сколько может видеть только Бог, и почти ослеп от слез. И когда войска вернулись в Елец, то стал звонарем на колокольне.
Он и жил на колокольне. К нему приходила девушка, приносила еду. Она была дурнушка, но ему казалась красивой: он её не видел, но чувствовал ее светлую, чистую душу. Эта девушка была искусной вышивальщицей. А Иванко, поскольку его зрение было слабое, получил взамен от Небес возможность ощущать краски и узоры пальцами. Он ходил на реку Ельчик, когда схватывался лед, и на ощупь находил особые интересные ледяные узоры. Отбивал эти тонкие льдинки и приносил девушке, а она плела кружева. И от ледяных естественных рисунков развивалось дальше творчество народное – известное теперь всей России елецкое кружево. Из пальцев, которые видят, и пальцев, которые создают. И потом, когда случилось нашествие Тамерлана, Иванка звонил в вечевой колокол, когда еще полчища были за много километров от Ельца.
Тамерлан приказал после взятия города первым уничтожить звонаря. В него стреляли, но все стрелы попадали в колокол и разлетались, а он продолжал звонить сутками – немыслимый подвиг. Ворвавшиеся в Елец всадники Тамерлана прежде всего подожгли колокольню, и Иванко сгорел. А колокол, когда обрушился купол, покатился по тому месту, где сейчас стоит Вознесенский собор, и упал в реку Ельчик. Но било продолжало звонить и под водой, и этот низкий звон был похож на стоны замученных защитников города.
Железный старец Тамерлан не смог выдержать этого звона и приказал немедленно двигаться на Москву. И была так называемая «воробьиная ночь», когда молнии бьют непрерывно из конца в конец горизонта. Тогда вышел Тамерлан где-то на пути в Москву из своей палатки и в перекрестке молний увидел силуэт Богородицы с Младенцем. И в это время он снова услышал звон, но это был другой звон – дорожной кибитки. За тысячи километров к нему прискакал гонец и сообщил, что у его любимой дочери родился сын. Это был будущий знаменитый астроном и математик Улугбек. И грозный азиатский эмир развернул тогда армаду конных и вернулся в степь, оставив в покое Москву. Так вековая агрессия отступила перед смиренным христианством, а в недрах Азии, в мусульманских медресе, зарождались уже первые науки – математика, астрономия, химия, будто предвестники будущего европейского Возрождения. После реформ Петра европейская наука пришла в Россию, подарив нам грандиозное явление М.В. Ломоносова.
Беседовала Светлана ЧЕБОТАРЕВА.
08.10.2021, 5652 просмотра.
